ВЛАДИМИР КИРДА БОЛХОРВEС

...ИЩЕ ПЕЙЦ ПИСНЇ

 

 


СУДЬБА  ПИСНЇ



Писня нательо правдивша
накельо векша осаменосц,
накельо зловиснєйша премахнутосц,
накельо фаталнєйши вереня
и даремнєйши вичекованя,
вокраци, накельо горчейши полїн
єй нєщешлївого творца,
            поети.

Вона нательо приємнєйша,
нательо питкейша и возбудлївша,
накельо є, яґод старе вино,
частейше на духовним столє богатих,
здравих, красних и любених,
вокраци, гевтих котрим Судьба
щедро додзелєла улогу
            щешлївца.




ПОВОЛАНКА  ЗАЛЮБЕНОГО


Дай ми руку и гибай зо мну.
За нами най останю улїци и цми гали,
шицок тот город, затровани ґрамушнїк.

Једен поцилунок охабим на твоїм чолє.
Будземе исц длуго, длуго, и патриц єдно на друге,
док за нами нє останє кажда драга.

Будземе поставац вше менши и менши.
И єдного позного пополадня, кед страциме шицко,
зашпиме у високей трави.

На вечар, запатрени до цмобелавого ґару
цо остава после паду розжиряченей кулї злата,
ми двойо мирно, на пупчецу, завреме дзвери.

На пол ноци, при мешачку, будзем ци бочкац ноги боси,
там дзе Пеґаз спрам квитка управя зоз своїм лєценьом,
а рано, будземе ше голи купац у капки роси.

Далєко од шицких, иншаки од шицкого,
защицени од злих силох цо владаю з гевтим шветом,
будземе ше бавиц под куполу нашого нєба.

Гибай. Будземе два заренка гвиздового праху.
На концу швета чекаю нас трави защитнїци,
и предїли велїчезней вселенскей цихосци.

О, гибай! Будземе вше наївни и щешлїви!
У облапеню, безконєчно длугим, постанєме єдно,
постанєме нєвидлїви - безтїлесни!



У  АРЕНИ



Ґитаро,
змир свойо струни.
Най трепеца цихо,
так цихо же би шерца почувствовали боль
и тугу глїбоку.
Кирвави тореадор у Велькей Арени.
Опать: на твари ше му
ище побиднїцки ошмих блїщи,
алє слиза жимна
уж гаши пламень у оку.

Плачеш?
Плач, красна дзивчино.
Застави спущени на пол копиї,
коло тебе панує мир.
Та заш лєм,
прецо єшеньски ружи на борилїще руцаш?
Тореадора твойого нєт вецей,
алє Арена остала,
и уж наютре обявя фанфари
новей борби пир.




ТИСЯЧ  И  ПЕРША  НОЦ


Тельо туги, меланхолиї,
тельо нєфалшивей краси мож найсц
у полноцним блуканю по провинцийних
улїцох поспаних,
    затрацених.

Мир у пустоши тей панує.
Цмота як кед би знїщела мали город.
Ище лєм гвизди улїчни клїпкаю,
а витор скинчи и з руцену слику
    нарабя по плочнїку.
   
Одкальшик, з далєка,
випатра, аж з перифериї,
чує ше плач, чи одцагуюца шпиванка,
пиянїци напущеного,
    можебуц набуханого.

Над стару площу, горе дзешка, у цмоти,
нєлюдске ше якеш єство оглашує.

Цо то? Чи то нє духи?
Чи то нє судьбоносна хвилька?

Нє.
То у турнї годзина пол ноци вибива.

Ниа, ище єдна ноц даремно прейдзе.
Щезнє зоз витром, нє постанє памятка.
Уж тисяч и перша ноц так ми преходзи
- моєй Шехерезади
    ище нєт.





ШИВИДЛО  У  ГОРОДУ  ШВЕТЛОСЦИ


Шива Авения Фош.
Шиве нєбо над ню.
Смуток ми ше
    до души уцагнул.

У Луксембуржским парку,
на преходзковей дражки, пред диждж,
старши пари домерковано зазберую
отрошинки здогадованя. На лавкох
студенти любовни
    писма пишу.

На Пиґалу,
пред уходом до дослуженей хижи,
нашминкана гойда весело дранда 
зоз шофером огореней твари.
Вона ма длугоки власи
и широки, вишаци задок.
Вон ше шмеє, треше му ше
    моцна видлїца.

На Площи Вандом,
з верха Австерлицкого слупа,
Наполеон поволує Французох и туристох
до слави здобутей на бойним полю.
Нєт одволаня. Лєм голуб єден,
голуб мира, на плєцо му злєцел.
Єден час му до уха гуркотал,
потим ше змирел. На концу
пирхнул и одлєцел.



Тот лєт ме, Жижи, здогаднул...
Подумал сом: Дзе ши тераз?
Чи ище дзекеди любиш повесц:
“Живот то насампредз жажда.”
Чи ши щешлїва, як дакеди,
лєбо ношиш чарни флор коло шерца,
як цо ши, шмеюци ше,
обецала теди?

Шива Авения Клебер.
Шиве нєбо над ню.
Смуток ми ше
    до души уцагнул.